Журналіст і блогер Станіслав Асєєв пробув у полоні 31 місяць. Із них 28 місяців його утримували на території артцентру «Ізоляція» в Донецьку, в якому російські гібридні сили облаштували неофіційну в’язницю-катівню.
Радіо Свобода публікує фрагменти спогадів Станіслава Асєєва, які стануть частиною його майбутньої книги.
(Друкуємо мовою оригіналу)
Станіслав Асєєв
Мысли перед свободой
С какими мыслями заключённый «Изоляции» возвращается на свободу? Я говорю именно «Изоляции», так как сумма реакций тех пленных, которые всё это время находились в тюрьмах и лагерях, была принципиально иной. Несмотря на то, что все мы освобождались из макеевской колонии, куда перед обменом свезли людей из разных мест лишения свободы, именно заключённые «Изоляции» до последнего момента были наиболее подавлены и скептически настроены даже теперь, за шаг до свободы. Это неверие в то, что всё кончено – или вот-вот закончится, – убеждённый пессимизм я наблюдал почти у всех, кто прошёл «Изоляцию», включая меня. Интересно, что среди этих людей я провёл в ней почти больше всех времени – 28 месяцев, тогда как среди военнопленных были люди, которые к моменту нашего обмена находились в плену уже по 5 лет, но в «Изоляции» не были. Так вот они-то зачастую и были наибольшими оптимистами, проведя в плену в два раза больше нас и сохраняя жизнерадостность даже после того, как их несколько раз вычёркивали из обмена за последние несколько лет. Неудивительно, что даже с дорожной сумкой в руке мы, бывшие узники «Изоляции», часто вызывали у остальных какое-то отторжение, словно намеренно не могли радоваться тому, что вот-вот окажемся по ту сторону колючих оград.
Эмоциональный коллапс
Но это «эмоциональное отупение» было отнюдь не намеренным. Всё это время нас убеждали в том, что мы – никто, что будущего не существует, что женские крики и ночные пытки – это единственная реальность, которую мы заслужили. Где-то на глубинном уровне мы, прошедшие «Изоляцию», действительно не могли поверить в то, что однажды это может закончиться, хотя и сознательно обсуждали между собой, как поступим, если окажемся на свободе. Помню один такой разговор буквально за день до обмена, когда вечером мы с моим бывшим сокамерником по «Изоляции» отошли в дальний угол барака, чтобы как можно меньше людей слышало нас. Я спросил его, стало ли ему легче, когда он услышал свою фамилию в списке на помилование, на что он ответил: «Нет, не стало. И ты сам знаешь, почему». Мы говорили с ним около часа, и все эти мысли так и вертелись в моей голове...
Может быть, довести эту жестокость до предела – и даже переступить его? Они ломают пальцы – мы поломаем им ноги. Они пустят 30 вольт – мы проведём через сто. Они изнасилуют пленную – мы убьём кого-то из них. Может быть, довести всё это до той точки, когда всю Украину зальёт один бесконечный поток жестокости, и только о нас и будут писать все мировые СМИ? Когда «глубокая озабоченность» наших союзников наконец заставит их почувствовать настоящий холод страданий, который идёт из Донбасса, и где больше не может быть просто слов – только дела. В конце концов, может быть, той ночью в подвале Палыч был прав, когда нёс чепуху о том, что он едва ли не бог, потому что способен переступить через всё: крики, вопли и просьбы – и пытать, пытать и пытать, несмотря ни на что? Неужели это – по всем меркам существо, а не человек – было право, и это и есть наша реальность? А что же мы? – Сомневаемся, пока они делают. Говорим, пока они привязывают провода...
Первая эмоция – месть
Я никому об этом ещё не рассказывал, но именно с этими мыслями я летел в самолёте, когда нас торжественно возвращали в столицу. Именно с этими мыслями я часто произносил речи о правах человека, так до конца и не найдя в себе силы поверить в то, о чём говорю. Человек... Разве не люди делали с нами всё это? Разве не мы в порыве гнева и мести способны это всё повторить? «Если я сделаю то же самое, это придаст хоть какой-то смысл тому, через что я прошёл» – эту мысль, только в грубой форме, я однажды услышал от уголовника. Это чувство абсурдно, если абсурд вообще касается чувств. Иногда освобождённый из плена ощущает, что просто должен что-нибудь сделать, чтобы хоть чем-то заполнить эти несколько лет. Месть в этом смысле подходит: она – первое, что приходит на ум. Первые сутки свободы вы всё ещё живёте насилием, даже если вокруг собрали самых близких людей. Просто к другому вы ещё непривычны, маятник эмоций за эти годы покрылся отравленной ржой.
Что ж, будь эти мысли призывом – я бы получил новый срок. Тяжело не заметить, что это всего лишь болезнь, сторона нашей травмы, перевёрнутая болезненной потребностью справедливости. Это ясно. Мы все читали все эти книги, которые препарируют нас до костей. Чем больше проходит времени, тем больше угасают и подобные мысли, оставляя лишь пепел эмоций. Однажды исчезнет и он. И от этого тоже ощущаешь какое-то странное чувство – презрение к себе самому. Разве ты не знал, что так будет? Разве не говорил себе тысячу раз, когда был в тех подвалах: «Не вздумай забыть, что они сделали здесь с людьми»? Свобода многих делает мягкими, заставляет прощать, забывать. Это как насморк, который я подхватил в «Изоляции», когда уже имел одеяло, – но я не болел, пока грелся в подвале бутылкой с мочой.
Было время, когда в «Изоляции» – после очередной «пыточной» ночи – весь следующий день я ходил с мыслью о том, как после освобождения проедусь по тюрьмам, где содержат их пленных. Я хотел просто на них посмотреть, даже не представляясь и не говоря ни единого слова. Вот они сидят в официальной тюрьме, с телефоном, доступом Красного Креста и ОБСЕ, с нормальным питанием, их никто не насилует, никто не забивает под нары. Их родные и близкие всегда могут приехать и увидеть своих сыновей. К тому времени мать я не видел уже больше года – просто за то, что решился на голодовку, так как мечтал об официальной тюрьме. Просто тюрьме, не быть в «Изоляции» – и у меня отняли последнее: мою мать...
Кто я?
Я вспоминал всё это тогда, в тот день в «Изоляции». Вспоминал в самолёте в столицу, – иногда вспоминаю об этом теперь. По правде сказать, сейчас я стараюсь об этом не думать: замещение – чертовски плохой механизм. Всё это нечем заполнить. Но вытеснять я уже научился. Я так и не нашёл для себя ответов на эти вопросы, как не нашёл ответа и на главный вопрос. И для меня он вовсе не о прощении: я вполне понимаю, что кто-то думает так же и с той стороны. Кто-то уверен, что прощать нужно не мне, а меня. Здесь и вправду нужен всемирный Судия: этих – направо, этих – налево, и желательно молча.
Так что мой вопрос к себе совершенно другой: кто я? Парень в красивой одежде где-нибудь в Праге, который смотрит на приятный закат над черепичными крышами и потому может позволить себе думать о гуманизме? – Или тот загнанный в клетку донецкий зверёк, который наматывал километры от решётки к двери и обратно с мыслями о медленной и мучительной мести?
Одежда и Прага ответа на этот вопрос не дают.
Попередні публікації:
31 місяць у полоні. Станіслав Асєєв розповідає про пережите в окупованому Донецьку
Тортури до ув’язнених в окупованому Донецьку. Розповідь Станіслава Асєєва
В’язні донецької «Ізоляції». Розповідь Станіслава Асєєва про різновиди страху
«Сама система з’їдає вас зсередини». Розповідь Станіслава Асєєва про полон у Донецьку
Різновиди тортур у Донецьку. Розповідь Станіслава Асєєва про полон
Секс і полон: що відбувалося у Донецьку в «Ізоляції». Розповідь Станіслава Асєєва
Хто ці люди: психологічний портрет катів. Розповідь Станіслава Асєєва про полон у Донецьку
Досвід смерті та свобода в полоні. Станіслав Асєєв про вищу форму свободи
Стадії тортур: не герої, а ті, які вижили. Розповідь Станіслава Асєєва про полон у Донецьку
